Сомодератор секции «Культурология искусства», Главный научный сотрудник сектора художественных проблем массмедиа Государственного института искусствознания Министерства культуры РФ, доктор философских наук, профессор кафедры эстетики, истории и теории культуры Всероссийского государственного института кинематографии им. С. А. Герасимова, председатель Комиссии междисциплинарного исследования художественной деятельности при Научном совете РАН «История мировой культуры» Николай Андреевич Хренов о важности основополагающей тематики конгресса.
– Насколько актуальной Вам представляется тема предстоящего VI Российского культурологического конгресса?
– Полагаю, что обозначенная в названии конгресса проблематика не просто актуальна, но архиактуальна. Едва ли нужно доказывать, что с некоторых пор человечество снова начинает ощущать себя в необычайно динамичной истории, чему, конечно, способствуют и средства массовой коммуникации, приобщающие нас к этому динамизму и информирующие нас о молниеносно сменяющих друг друга событиях. Это обстоятельство не может не влиять на психологический климат, на смену культурных, антропологических и цивилизационных ориентаций, вообще, на смену индивидуальных и коллективных форм идентичности в самых разных смыслах.
Казалось бы, процессы глобализации смывают этнические, национальные, религиозные и субкультурные особенности, способствуя нарастанию космополитической тенденции. Но все не так просто. Размывание этнических, традиционных и национальных ценностей как следствие глобализации одновременно провоцирует и активизацию этих ценностей. В последние десятилетия, понимание идентичности очень дифференцировалось. Под ней понимают индивидуальную, коллективную, традиционную, советскую, этническую, национальную, культурную, субкультурную и даже транснациональную идентичность. Наверное, я не все ее виды еще назвал. Каждый, кто высказывается по этой проблематике, вкладывает в эти понятия свои смыслы. Употребление этих понятий приводит к тому, что все это — разные обозначения одного и того же явления. Конечно же, это не синонимы. Это все – уровни той же самой коллективной идентичности, но уровни разные, и в них вкладывается разное содержание. В истории случается так, что иногда некоторые уровни идентичности выходят на первый план, а иногда они предстают периферийными. Мы это ощутили, например, в период «оттепели», когда удельный вес этнического содержания в идентичности советского человека стал повышаться, на что сразу же отреагировало кино.
Почему же Конгресс актуален? Потому что в этом динамичном мире человек вынужден постоянно задавать себе вопросы «Кто я?» и «Кто мы?»». Самюэль Хантингтон когда-то так и назвал свою книгу – «Кто мы?». Этот вопрос он задавал применительно к Америке, но сегодня он актуален для всех стран и культур. Все свидетельствует о начавшихся сдвигах, хотя в иных культурах стараются сохранить все, как было и как есть. Но, разумеется, в каждой культуре имеются свои особенности. Очевидно, что такой вопрос сегодня актуален и для России. Он для нее актуален еще и потому, что, как доказывают некоторые культурологи, Россия относится к типу неклассических культур. Классические типы культуры – это те, в которых сохраняются отшлифованные столетиями формы, которые в радикальных изменениях не нуждаются. Это даже порождает представление, что России форма вообще не присуща. На такие суждения в свое время, например, отреагировал Р. Якобсон и пытался их опровергнуть. Неклассические типы постоянно пытаются обрести такие устойчивые формы, но когда они находятся, то возникает потребность их разрушить и выйти за их пределы. России это присуще.
– Чем актуальна проблема культурной идентичности именно для России?
– Как свидетельствует история, Россия постоянно примеряет на себя ценности и коды других культур. Шпенглер по этому поводу даже употребляет термин «псевдоморфоз». Один из таких переходов Россия проделала когда-то, а точнее, в Средние века, ассимилируя ценности Византии. То же самое она совершила позднее, в ситуации вестернизации мира, ассимилируя ценности остальной Европы. Конечно, воздействие Запада на Россию было благотворным. Сегодня, как можно представить, возникает нечто подобное имевшей место в истории активной ассимиляции ценностей других культур. В последние десятилетия русская культура вспоминает об идеях, высказанных еще в 20-е годы прошлого столетия евразийцами и пытается их реализовать в жизни, как бы к этому ни относиться. Некоторые готовы оценивать такие сдвиги, как отрицательные. А почему же не положительные? Россия ведь – специфическая культура, а если это так, то она свою историю проживает в собственных ритмах и в собственном времени, подчас даже опережая другие, может быть, более осторожные, но и более продвинутые страны. Не всегда, правда, от этого могут получиться положительные результаты.
– Получается, что для того, чтобы разобраться в идентичности, следует представлять себе уникальность культуры?
– Именно так. Почему я, отвечая на вопрос об актуальности обсуждения на Конгрессе проблематики идентичности, вынужден давать характеристику культуры в целом? Да потому, что невозможно дать определение идентичности, тем более, коллективной, не отдавая отчет о типе культуры. Это, несомненно, культурологическая проблема – хотя, в то же время, и цивилизационная. Но об этом чуть ниже. Раз русская культура ориентирована на радикальный пересмотр сложившихся традиций, то тем самым она демонстрирует принцип открытости. Но ведь этот признак характерен как для индивидуальной, так и для коллективной идентичности русского человека. Да, мы очень падки до всего, что происходит в других культурах и время от времени у нас наступают периоды ученичества и активной ассимиляции Другого и Других. Хотя в этих других очень многое — от проекции нас же самих. Мы приписываем другой культуре все лучшее, что нам самим нравится в своей собственной культуре, а также и то, что нам в ней не нравится. Поэтому она может стать или нашим другом, или нашим врагом. О страсти к перевоплощениям свидетельствует ХVIII век, когда ценности Других стали переоценивать, а свои недооценивать, что вызвало к жизни сатирические журналы. Хотя все уже начиналось в предшествовавшем столетии, в смутном времени, в которое мы вглядываемся как в зеркало. Но годы ученичества и активной ассимиляции проходят. Спустя время, новые формы культуры и идентичности уже кажутся тесными, неудобными, сковывающими свободу. И мы от них начинаем избавляться.
Почему, скажем, для нас сегодня Запад оказывается на дистанции? Мы снова испытываем соблазн сбросить с себя то, что помогало нам организовать свою жизнь на протяжении длительного времени, попробовать что-то новое, независимо от того, какие результаты от этого последуют – позитивные или негативные. В нас, русских, присутствует какой-то особый дар перевоплощения, требующий выражения. Ведь недаром же мы так почитаем театр. И, кстати, русский театр в ХХ веке чрезвычайно обогатил весь мировой театр. Это ведь о чем-то говорит. Думаю, по этому поводу со мной никто спорить не будет. Впрочем, это уже проблема нашей специальной секции, посвященной культурологии искусства.
Я еще не все сказал об идентичности. Мы можем говорить об этнической идентичности, о культурной или национальной идентичности, как и о всех других ее видах, но ведь нас интересует вопрос «Кто мы сегодня?» и «Какой период в данном случае мы в истории своей культуры переживаем?». Нам интересны мы сами – сегодняшние. А об этом мы, как ни странно, мало что понимаем. Легче и в самом деле разобраться в ХVIII веке, нежели в ХХI–м. Поэтому нашу ситуацию мы пытаемся понять, отождествляя ее то с 90-ми годами прошлого века, то со временем Сталина, то с 20-ми годами ХХ века, то с эпохой Николая Первого, а то и вообще с эпохой Ивана Грозного. О чем это говорит? О размытости идентичности. Ее следует формировать заново, еще лучше — восстанавливать. Важно и то, и другое. Все эти параллели наше искусство проигрывает, помогая нам сориентироваться.
– Важен ли исторический аспект для понимания существенных аспектов идентичности?
– Я только что продемонстрировал зависимость коллективной и индивидуальной идентичности от типа культуры. Но я обошел исторический аспект этого вопроса. Между тем, он принципиален. Он такой. Когда же в российской истории возникла, а, точнее, получила стабильную форму культурная идентичность? Не этническая, а именно культурная. Ведь это и в самом деле не синонимы. Чтобы ответить на этот вопрос, мы обязаны посмотреть на коллективную идентичность, как на процесс ее становления во времени, в котором можно выделить разные фазы. И на какой же фазе эта самая форма оказывается более или менее окончательно сложившейся, хотя, как уже было отмечено, окончательной, а, следовательно, как бы застывшей, она в России так и не складывается. В этом ее особенность. Здесь и позитивные и, видимо, негативные ее стороны. В любом случае, это реальность. Тем не менее, этот процесс отчасти сходен с тем, что происходит в этом смысле в классических типах культуры. Русская культура, конечно, уникальна, но не до такой же степени, чтобы полностью абстрагироваться от мира.
Какие же фазы в истории своего становления проходит каждый тип культуры? Я бы здесь не ссылался на Шпенглера, а обратился к нашему ученому – «последнему евразийцу» Л. Гумилеву, которого сегодня, может быть, уже перестали читать. Его предмет – этнос. Он у него проходит несколько фаз – роста, акматическую, инерционную, мемориальную, обскурации, надлома. Эту его периодизацию до известной степени можно перенести и на культуру. Полагаю, что форма русской культуры как особого типа окончательно складывается на акматической фазе. Почему? Да потому, что пассионарное напряжение здесь достигает максимума. Потом, в последующих столетиях, это напряжение будет ослабевать. Многое именно на этой фазе и определяется. И здесь следует говорить уже не только о времени, но и пространстве.
Как и культура в целом, идентичность тоже ведь существует в пространстве. Одним из признаков акматической фазы является не просто приобретение окончательной формы типом культуры, но и распространение его в пространстве. На этой фазе культура принимает устойчивые формы. Но это одновременно означает и расширение пространства как следствие пассионарного напряжения. В истории России этот процесс происходит в ХVI и в ХVII веках. Именно в этот период Россия включает в себя необъятные и необжитые пространства Сибири и Дальнего Востока, которые она обживает вплоть до сегодняшнего дня. Хотелось бы этот вопрос затронуть в дискуссиях во время Конгресса.
Так что коллективнeую идентичность русских можно определить, исходя именно из пространственно-временных координат русской культуры в целом. Однако акматическая фаза, на которой происходит закрепление формы русской культуры в ее пространственно-временных координатах – это не просто достижение ее определенности и целостности. Эта определенность совпадает с обретением Россией и другой формы идентичности, о которой я еще не сказал, – не только культурной, но и цивилизационной. На акматической фазе Россия приобретает уже не только культурную, но и цивилизационную идентичность. Вот в этом и хотелось бы разобраться на конгрессе глубже. Мы ведь идем на конгресс не с полностью готовыми идеями и решениями. Хотелось бы не просто их озвучить, но выслушать точки зрения других.
– Чего Вы ожидаете от секции «Культурология искусства», выступить в качестве сомодератора которой Вы приглашены?
– Раз конгресс посвящен исключительно идентичности, то мы, обсуждая вопросы искусства, просто обязаны рассмотреть функции искусства как средства формирования и поддержания – а, если мы под русской культурой понимаем неклассический тип культуры, то отчасти и разрушения — той формы идентичности, которая во время развертывающихся сдвигов уходит, а точнее, должна уйти в прошлое. У нас есть для анализа этого богатый исторический опыт. Но это не такой простой вопрос. Конечно, русский ХХ век демонстрирует попытку «переселения» целой страны из реальной истории в миф или утопию. Утопию, на этот раз реализуемую в формах государства. Миллионы людей были принесены в жертву этой утопии – была ли она по своей природе коммунистической или, если принимать в расчет религиозную традицию, хилиастической. Эксперимент-то получился трагическим. И ведь нельзя при этом считать, что в этом виновата лишь правящая элита. Хотели как лучше, причем все слои общества. Эту катастрофу, зревшую столетия, должен был пережить и изжить весь народ, ставший отчасти и жертвой этого беспрецедентного социального эксперимента.
Тем не менее, чем дальше мы от этого осужденного времени уходим, тем все больше открываем, что и после революции 1917 года подчас в официальных, а подчас и в неофициальных формах, создавались непреходящие художественные ценности. Полагаю, что обсуждение вопроса об искусстве эпохи реализации социальной утопии на нашей секции могло бы развернуться по трем направлениям:
- Что в советском искусстве, созданном в ходе социального эксперимента, сохраняет непреходящую ценность;
- Хотелось бы также рассмотреть искусство эпохи реализации утопии под углом зрения разрыва преемственности в истории культуры и утраты в ней разных слоев культурного наследия;
- И, наконец, заслуживает внимания также вопрос об отношениях художественной культуры советского времени и мирового художественного процесса. Можно ли ставить вопрос о том, чем обогатила, и обогатила ли советская художественная культура мировую культуру ХХ века? Ведь нельзя же сегодня культурологическую мысль сводить исключительно к обсуждению технологических новинок, вроде искусственного разума. Необходимо еще заниматься традиционным человеческим разумом. Следует время от времени возвращаться и к истории, чтобы то, что нам в ней не нравится, не повторялось.
